Тогда не было моды награждать.  

 

Павел Шилов

         В 1939 году я был студентом 4-го курса Ивановского сельскохозяйственного института. В один из декабрьских дней меня вызвали в комитет комсомола. Там находился председатель горкома комсомола, который сказал, что в Финляндии снега, трудно нашим воевать, нужны бойцы-лыжники. Не задав ни одного вопроса, я безоговорочно записался добровольцем. Вслед за мной записались 28 других студентов-комсомольцев и один коммунист - комендант общежития.

        Затем нас вызвал на беседу военком Октябрьского райвоенкомата г.Иваново. В беседе военком предупредил, что мы все призываемся добровольно, на фронте тяжело, опасно, сильные морозы и "убить могут" (видимо, шутил, что ли, о том, что убить могут), кто боится, пусть скажет сейчас, так как дело добровольное. Ни кто от принятого решения не отказался. Военком напомнил о массовом поступлении в Иваново обмороженных, но при этом сказал, что нас оденут не так, как красноармейцев, начинавших войну в шинелях, яловых или кирзовых сапогах, в буденовках, вооруженных винтовками Мосина и т.д. Нас лучше вооружат и оденут в полушубки.

         Потом медкомиссия, кое-как проверившая наше здоровье, прощальный вечер  в одном из фабричных клубов и проводы на ст.Иваново.

         Вечером мы уже находились в городе Шуя. Прямо с железнодорожного вокзала направились и разместились в 1-й городской школе на улице Касаткиной в центре города.

       В один из дней пребывания в Шуе мы ездили на лыжах на стрельбище, упражнялись в стрельбе и метании боевых гранат. Тут нам понравилась смелость нашего командира взвода, который бегал к неразорвавшимся гранатам и забирал их или бросал, чтобы вызвать взрыв. Почти все из нас ни разу до этого не видели боевых гранат; при неправильном броске некоторые из гранат не взрывались. Вскоре состоялось принятие присяги, отправка на станцию, где погрузились в теплушки с печками и поехали по назначению.

        17-й отдельный батальон  насчитывал со всеми службами более 1000 человек. Одеты мы были так: нижнее бязевое белье, шерстяные кальсоны и рубашка, бумажные, цвета хаки, брюки и гимнастерка. Поверх - шинель, плохо подогнанная по росту, шапка-буденовка, подшлемник, каска, на ногах валенки. Снаряжение: лыжи с мягкими креплениями, вещмешок, в нем яловые сапоги, лыжные ботинки с креплениями, плащ-палатка, противоипритные сапоги (по полпуда весом), противоипритная накидка. На поясном ремне: котелок, фляга, две гранаты, два капсюля-взрывателя, саперная лопатка, два патронташа, сумка с патронами (кажется, 100 патронов в обоймах). Противогаз через плечо. Вооружение на взвод разведки: гранатомет(какого-то древнего образца винтовка, а на ствол надевалась граната (скорее всего речь идет о винтовке Дъяконова, стрелявшая 50 мм гранатами)), у командиров (Сапрыкин, Краковский) - револьверы, у остальных  - пятизарядные обычные винтовки. Стрелковые роты кроме винтовок и револьверов имели на вооружении ручные пулеметы Дегтярева, станковые пулеметы "максим" и минометы (кажется 37-мм), но без мин.

        Станция Медвежъегорск. Длительная остановка, приказ: "Сдать винтовки". Откуда-то появились ящики, и мы в них уложили винтовки и патронташи, а затем получили винтовки СВТ с магазинами (2 штуки) на 10 патронов. СВТ нам понравились: не надо браться за затвор, перезаряжая; можно стрелять и одиночными выстрелами, и очередью, если будет необходимость.

        Поехали дальше. Вдруг - непредвиденная остановка. Впереди идущий эшелон, тоже с добровольцами (кажется, сибиряками) потерпел крушение. Говорили, что крушение устроили финны-диверсанты. Проезжали место крушения ночью, и ни чего нельзя было разглядеть.

        Наконец приехали. Станция выгрузки - Кочкома. Справа по ходу эшелона - Беломорканал. Утром в пустом помещении школы нас ждал сюрприз. Сняли шинели, буденовки, одели ватные брюки поверх валенок. Брюки сверху белые, из какой-то плотной ткани (типа плащовки), внутри синяя фланель. Куртка: на рукавах манжеты, снизу пояс. Вместо буденовок дали ватные колпаки из того же материала, что и куртка с брюками. Ну еще маска с прорезями для глаз и рта. На руки, в дополнение к шерстяным перчаткам, полученным в Шуе, выдали варежки с одним пальцем. И сказали, что это одежда строго секретная.       

        Далее на автомашинах подбросили нас до пограничной заставы Реболы. В Реболах переночевали в землянках, днем поупражнялись в стрельбе, а вечером на лыжах отправились к государственной границе с Финляндий. Тут начали проклинать тех военспецов, которые экипировали бойцов легко-лыжного батальона, и особенно нас - разведчиков. "Какие мы разведчики , - думали мы, идя на лыжах, - мы навьюченные, неповоротливые ишаки, или верблюды, или носильщики наподобие клондайковских носильщиков-индейцев". Эта экипировка нам мешала: никакой маневренности, подвижности, да в лютый мороз, да в глубоких снегах!

        Навьюченные, шли мы до границы, периодически отклоняясь от основной дороги и проверяя, нет ли где рядом противника. 

        На другой день, изрядно и совершенно напрасно измученные (могли бы весь батальон подбросить на машинах), мы достигли границы. Тут немного передохнули, подкрепились консервами и галетами, попутно получив патриотическую зарядку со стороны подвернувшегося малограмотного политрука. Он по-украински нам объяснял обстановку на передовой примерно так: "Наши самолеты бомблят и бомблят, а финны убегают", - ну и еще что-то маловразумительное. Затем последовал приказ: догнать и уничтожить отряд финских лыжников, проникших на нашу территории и устроивших крушение воинского эшелона, и другие диверсионные акты.

        Шли по их лыжне вдоль границы на север в течение дня, безо всякого результата. В кромешной тьме, постоянно падая от изнеможения, кое-как вернулись на дорогу, откуда начали преследование лыжников, и здесь получили приказ командира Сапрыкина зарыться в снег и спать.

        Я ни как не думал и предполагал, что отдых будет в снежной яме, но приказ есть приказ. Я, как и другие, вырыл яму, постелил на дно плащ-палатку, кто-то, назначенный часовым, засыпал меня снегом, и я заснул мертвецким сном, словно в комфортабельном гостиничном номере. 

         Проснулся от удара в бок прикладом винтовки. Это часовой поднимал нас, так как уже светало. Выбрался из снежной постели, довольно теплой при 40-градусном морозе, и сразу страшно замерз.

        Пошли куда-то вправо от дороги, ведущей на передовую. Стали уже слышны разрывы бомб и снарядов, но очень глухо: передовая была далеко. Двигались по глубокому снегу, вновь измучились безо всякого толку и вышли опять на дорогу. Темнело, когда нас догнали машины с боеприпасами и продовольствием. Нас посадили на верх груза, но мы и тут мучились, то и дело вытаскивая машины-полуторки из снега на обочинах, так как шоферы, по неделе почти не спавши, а машины, съезжая с дороги, вязли в снегу.

       Ехали ночь. На одном обогревательном пункте получили по буханке размороженного ржаного хлеба и под утро прибыли на передовую. Место это называлось Хильки III. (Хильки - хутор в переводе на русский, но за точность не ручаюсь.) Когда шли к исходной позиции, нам навстречу попались остатки стрелкового батальона, измученные бойцы, истерзанные. Они вели и несли раненных и в наш адрес отпускали злые реплики: "Видите, что с нами стало? В одном бою разбили батальон, а вы добровольно (нас узнавали по одежде. - П.Ш.) идете умирать!" Это как ножом резануло по сердцу. Сразу вспомнились слова малограмотного политрука: "Наши самолеты бомблят и бомблят, а финны убегают". Тут мы увидели другое. Наши бегут, и не все, а жалкие остатки. Так же узнали от раненных и про то, как наши "бомблят" Самолеты, вероятно, бомбили, стараясь угодить в финнов, окруживших 54-ю дивизию, но иногда бомбы падали и на своих, а продукты и боеприпасы, которые они сбрасывали, чаще попадали к финнам, нежели к бойцам окруженной дивизии.

        Увидели артиллерийскую батарею 76-мм пушек и хорошую землянку. По просьбе командира взвода нас пустили погреться и подготовиться к предстоящим боям. Рядом находилась походная кухня, и мы впервые за много дней поели горячей пищи.

        Это была передовая. Фронтовое, боевое напряжение. Все, кого мы встречали , были возбуждены, так как бои шли не в нашу пользу. В артиллерийской землянке жили недолго. Быстро получили продукты на три дня - тушенку, масло, сахар галеты, по шкалику водки (называли это "ворошиловским пайком") - и в сумерках вышли в первую разведку.

         Что разведывать, куда, на какое расстояние, командиры не объяснили. Сошли на лыжах под гору и углубились в темный лес. Темнота постоянно разрывалась светом ракет красного, желтого и белого цвета. Впереди, справа, слева, сзади непрерывная стрельба - пулеметная, автоматная, минометная. Вдруг передние остановились. Меня нашел командир взвода и дал приказ возвратиться назад, найти батальон, который должен идти за нами, и сообщить, что мы, разведчики, дошли до указанного рубежа, противника не встретили и какой будет дальнейший приказ. Я углубился в незнакомый лес по проторенной лыжне. Шел быстро. Несмотря на сильный мороз, весь взмок, впору было расстегнуться. Так я волновался, что и усталость исчезла. Страха не было. Думал только одно, как бы найти батальон. Вдруг лыжня раздвоилась. Куда идти - вправо или влево? Прислушался, услышал какие-то голоса (почудилось - на чужом языке), пошел вправо и не ошибся.

         Вскоре встретил головной дозор батальона во главе с начальником штаба (его я узнал по росту, он был детина метра под два). Доложил начштаба приказ, полученный от Сапрыкина, и выслушал площадную брань в адрес командира взвода, а также почему-то и в свой. Мне приказали вести батальон по знакомой лыжне. Светало, когда приблизились к месту, от которого я ушел с приказом, и увидел остатки от взвода. Командир взвода тяжело ранен, помкомвзвода тоже. Невредимыми остались политрук и два санинструктора. Пока я ходил на связь с батальоном, разведчиков окружила большая группа финнов и расстреляла из автоматов и минометов. Беда была в том, что наши СВТ не стреляли. На морозе после первого выстрела затвор покрывался пленкой льда и капсюль следующего патрона не разбивался бойком. После первых выстрелов разведчики уже не стреляли, а вот автоматы у командира взвода и помкомвзвода были в порядке, и они стреляли по финнам до последнего патрона. Ну и по ним, ведущим огонь, финны сосредоточили ответный и обоих тяжело ранили. Спас остатки разведвзвода наш приход к месту боя в составе батальона.

        К утру подтянулись все роты. Началась плохо мне понятная подготовка к бою. При свете утра я видел, что мы находимся на огромной сопке, покрытой сосновыми деревьями, а слева лощина или озеро. Вот тута и было приказано идти батальону. И тут началось побоище. Командиры, не имея разведданных, пошли в наступление, не зная силы и точного расположения противника. По батальону били из пулеметов и вели интенсивный минометный обстрел. Финны умело применяли минометы в лесной местности и нанесли батальону большой урон. Я в это время наткнулся на политрука и разведчика Никифорова из Кинешмы. Политрук вел огонь из автомата по финнам на другой стороне лощины. Я увидел за кустом пулемет, установленный на волокуше, и трупы убитых пулеметчиков. Позвал политрука, и мы открыли огонь. Я - пулеметчик, а политрук помогал с дисками. Находка дегтяревского пулемета дала возможность подавить огонь противника на правом фланге, чем воспользовались наши и потеснили финнов к лесу. Вдруг застонал политрук - разрывная пуля раздробила ему голень правой ноги. Политрук стонет и просит ему помочь и  не бросать. Я снял пулемет с волокуши, уложил на нее политрука и под сильным огнем стал вывозить из этого ада. Даже не заметил, куда делся Никифоров; видимо, его убило.

            Мне одному пришлось вывозить раненого по изрытому, в ямах, снегу. С трудом затащил политрука в заросли кустов, немного отдохнул. Думаю, что делать: идти к ротам, продолжающим бой, или везти раненного. Пересилила жалость к человеку. стонавшему, ослабевшему от потери крови. Хотел перевязать ногу, но раненный запротестовал, не дал разрезать брюки, а кровь течет и течет. Все же кое-как сделал тугую повязку поверх брюк своим перевязочным пакетом. А рядом уже ни кого. Один я, да где-то в стороне стонали и кричали раненные. Тут я решился и потащил политрука. Нашел лыжню, по которой шли в разведку, и углубился в лес. Политрук изрядно замучил меня просьбами сквозь стон: "Шилов, не бросай меня. Шилов, не бросай меня.", - и так без конца. Снег был измят, ямы, колдобины, тут и там убитые. Устал напрочь. А политрук начал просить: "Пить, пить, пить..." Я давл ему кусочки снега, сам глотал снег, но это не помогало. Довез до болота. В одном месте увидел разрытый кем-то снег и замершую лунку во льду. Штыком проковырял лед, крышкой от котелка зачерпнул воды и напоил раненного, так жаждущего воды после потери крови. Политрук утих, изредко только стонал от боли и продолжал тянуть надоевшее: "Шилов, не бросай меня..."

        Наконец, ужасно уставший, валившийся с ног, я увидел батарею и землянку, от которой начали свой поход в разведку. Батарея вела огонь. Спросил, где санбат, мне показали, и я уже по ровной, укатанной дороге дошел до медсанбатовской землянки и сдал санитарам терявшего сознание от холода и потери крови политрука. Вместо двери в землянке была двойная плащ-палатка, закрывавшая вход, куда следом за санитарами вошел и я. Землянка была сплошь забита раненными, стоны слышались изо всех углов, со всех нар. Я, измученный, не спавший несколько ночей, увидел у входа местечко, прилег и заснул мертвецким сном. Не знаю, долго ли спал, а проснулся от того, что за шиворот меня держал здоровенный мужик в белом халате. Обругал матом, вывел из землянки, грубо толкнул: "Там товарищи погибают, а ты спать устроился!" - добавив нецензурной брани. Я отошел от санбата, не зная, что делать , куда направиться. Поел у стоявшей возле полуразрушенного сарая кухни и пошел искать своих. Был вечер, но я нашел- таки одного из разведчиков - Морозова (его оставил командир взвода на Хильки III, откуда мы уходили). Под утро собрались оставшиеся в живых: командир отделения Плетнев, Смирнов, Морозов, один из санинструкторов и я. Вот и все уцелевшие разведчики.

         К вечеру нас собрали появившиеся чужие командиры (командиры батальона, за исключением писаря штаба, старшины по званию, погибли), присоединили к дорожно-эксплутационному полку, и мы пошли в новое наступление. Кроме дорожного полка в наступлении участвовали  остатки нашего лыжного батальона (человек 200) и еще какие-то части. Шли слева от дороги по направлению к окруженной 54-й дивизии.   

          

          Утром наступило затишье, но длилось оно не долго. По нам стали стрелять засевшие на елях автоматчики-снайперы ("кукушки"). Наш новоявленный командир закричал: "Ребята, давайте уничтожим гадов! Их немного осталось!" Мы залегли за деревьями и стали следить, откуда стреляют "кукушки" Заметили и залповым огнем сбили одного. Я увидел поваленную ветром ель, корни которой с землей и снегом образовали как бы щит, подполз к этому удобному укрытию, проделал в корнях отверстие и стал следить. Меня заметили, обстреляли, но безуспешно - еловый щит помог. Мне удалось прицелиться и несколькими выстрелами сбить "кукушку". Финн упал, раненный, и, когда прекратился огонь снайперов, мы подошли к нему. Один из наших заколол финна штыком. Я и другие поругали его за жестокость. 

          Поступил приказ отойти на Хильки III. Там собирали всех недобитых из 17-го батальона и направляли на переформировку. Шли налегке, тяжелые вещевые мешки со всем содержимым в горячем бою были брошены. По дороге финны делали засады и обстреливали нас. Мы потеряли еще более десяти человек убитыми и столько же раненными.

        Дошли до погранзаставы Реболы, где пробыли два дня, в течение которых получали пополнение, но не добровольцев, а бойцов, призванных из запаса. В наш взвод поступили в основном татары из Бугульмы, плохо говорящие по-русски. После того как мы получили пополнение, нам выдали шапки-ушанки вместо буденовок и ватных колпаков. Теплее стало голове и рукам удобнее. Ох, как мы воспрянули духом!

        Итак, новое пополнение, новые командиры - и вновь созданный батальон отправился на передовую. При интенсивной поддержке артиллерии мы отогнали противника и захватили очень нужную сопку. И вот тут грянула беда. Что-то случилось с артиллерийским наблюдателем, и по его или еще чьей-то вине батарея, бившая по финнам, начала беглым огнем бить по нам. Мы с товарищем Смирновым из Юрьевца оказались рядом и замерли, не зная, что делать: стоять, ложиться или бежать. Свистят осколки, летят ветки. Вдруг вскрик Смирнова. Присмотрелся, а у него нижняя челюсть отбита осколком и висит на коже. В этот момент прекратился артиллерийский огонь, и каким-то чудом рядом оказался санинструктор. Вдвоем мы перебинтовали раненного, и санитар увел его в тыл. Больше я Смирнова (из кадровых разведчиков, шуйских) не видел и ничего о нем не знаю.

        Здесь, на этой сопке, мы надолго заняли оборону. Отсюда и начались наши боевые действия, разведка, частые вылазки и наступление отдельных рот и взводов на оборону противника. Бойцы поднимались в атаку, финны подпускали их на определенное расстояние и расстреливали очень точным, прицельным огнем. Добежит боец до пристрелянной линии или доползет по снегу, а дальше ни на шаг - падает убитым или тяжело раненным.   

        Когда мы возвращались из разведок, то, проходя по местам атак, с болью в сердце смотрели на трупы наших бойцов. Кто в какой позе был, когда его встречала пуля, так и замерзал... Картина жуткая. Лежит боец, каска пробита, мозги вытекли кроваво-белым сгустком, а рядом, где мина разорвалась, трупы без рук, без ног, а то и без головы. Каких только разорванных, замерзших тел не насмотрелись! Мороз по коже. но особенно не переносимо было то, что на поле боя одни наши и очень редко увидишь убитого финна. Это вот тяжело влияло на психику, приводило к мысли, что нам не победить, что всех нас истребят поголовно.         

    Мы, те, кто пережил первые кровопролитные бои, и к моменту получения пополнения уже набрались опыта, хорошо стали ориентироваться в обстановке и старались помогать еще не обстрелянным командирам и бойцам. И тем, кто из пополнения, рядовым и командирам. Им было легче, нежели в первых боях нам. Наши погибшие командиры плохо знали задачу, ни теоретического, ни практического опыта у них не было. Была бестолковщина. Узнав смутно, где противник, лезли ему в лоб, а он, умный и опытный, хорошо знавший местность, косил наших наступающих. Нам, рядовым бойцам, было трудно с такими командирами, мы находились в полной растерянности.

         Но опыт все же пришел, и довольно быстро. Уже смешно было слышать команды новых командиров.  Например, шумят в воздухе снаряды, мины, свистят пули - и то и дело команда: "Ложись!" Новенькие падали в снег вместе с командирами, мы же оставались стоять, не остужая руки в в горячем от жгучего мороза снегу. Потери наши стали невелики. Почти в каждой разведке теряли несколько человек, но часто случалось возвращаться и вовсе без потерь. Вместо брошенных винтовок СВТ все вооружились пятизарядными винтовками Мосина. Они били одиночно, но безотказно. Патроны и гранаты в избытке валялись на земле после частых боев. Трудно было только добывать капсюли-взрыватели. Они малы и терялись в снегу.

        Тяжело нам было и сложно. Всего больше мучило то, что находились почти без сна. Удивительно, как это можно вытерпеть, но, видимо, человек, вернее, его организм, в экстремальных условиях способен на многое. А вышестоящее командование как будто специально устаивало пытку, лишая сна. Выходим с наступлением сумерек в разведку. Выполняем, как правило, добросовестно задание. Возвращаемся измученные, мечтая хоть в снежной ямке часик поспать. Но увы и ах... Доложит командир результаты разведки и получает новый приказ: натягивать колючую проволоку или ставить дозор, секрет. Кстати, землянок и палаток для рядовых не было. Теплые палатки с печкой предназначались в обороне для штаба батальона и санвзвода, а для нас, рядовых, -  снежная яма. Хотя и об этой "теплой" постели мы мечтали, приходя из боя, разведки, поиска, секрета.

           Я часто ходил в секрет старшим, со мной еще двое из пополнения. Отмерзали ноги, руки, дрожишь, но не от страха - от мороза., да еще следишь за подчиненными (лучше бы их не давали). Кругом кромешная тьма, кое-как различаешь ориентиры и своих дозорных. Сам терпишь, а они то рукавицами хлопают, то валенками топают, то сядут, защищаясь от леденящего ветра и мороза, и т.д. Эх, и трудно было простоять в снежном окопе два-три часа, пока не сменят!

        А комиссар батальона Перминов из Военно-политической академии им. В.И.Ленина собирал комсоргов взводов в землянке высотой в один метр и загробным голосом, не видимый из-за дыма костерка, наставлял нас: "В дозорах и секретах бойцы пляшут, хлопают рукавицами, садятся в окоп, не следят за противником", - ну и еще чего-то говорил долго, а заканчивал словами: "Я пришел из академии Ленина, не закончив ее, брат мой тоже комиссар, сражается на мурманском направлении. И вот я не допущу, чтобы погиб батальон, как погиб Чапаев из-за бойцов, что заснули в дозоре. Я сам, лично расстреляю того, кто в дозоре-секрете будет топать, хлопать рукавицами, а тем более заснет. Так и передайте своим комсомольцам и другим, кого посылают в секрет или засаду!" Заканчивали совещание комсоргов песней. Уставшие, грязные, обросшие, мы в низенькой землянке пели песни. Комиссар командовал: "Шилов, запевай!" Я запевал простуженным, но все же звонким  голосом, и в дымной маленькой землянке приглушенно звучали песни. Сначала "Катюша", потом "Если завтра война, если завтра в поход", "Три танкиста", и иногда "Широка страна моя родная". Кто пел, кто кашлял от дыма, но я своим сильным голосом вел песню. Чуть воспрянув духом, повеселевшие, выходили на мороз и расходились по своим местам, передавая другим наказ комиссара. Комиссар еще требовал от нас, комсоргов, чтобы мы и взносы аккуратно принимали. На 30-40-градусном морозе кое-как нацарапаешь фамилию и берешь 20 копеек (с нашего жалования в 5 рублей). Ругались и смеялись сквозь слезы над этим приказом комиссара.

         Уходя в дозор или секрет, мы считали себя смертниками. Отдавали командирам партийные и комсомольские билеты, солдатское удостоверение и письма. Ведь в случае нападения, подав сигнал о противнике, мы быстро вернуться на исходные позиции не могли. Хотя бы потому, что шли в дозор и обратно с большим трудом: пролезали, цепляясь за шипы, через два ряда колючей проволоки, так как специальных проходов не делали. Вдобавок бывали случаи, когда потерявших бдительность дозорных  финские разведчики резали финками, проникали в глубь нашей обороны и так же, финками, убивали спящих бойцов. Это у финнов был хорошо отработанный и часто применяемый прием, держащий в страхе наших бойцов.

           ...Ближе к концу войны наше настроение пришло, можно сказать, в полный упадок. Вместе со мной в батальоне, в минометном отделении, служил Николай Большаков. Так вот при встрече он вместо приветствия всякий раз задавал вопрос: "Ты жив?!" Вроде бы мелочь, а как отрицательно это сказывалось на психике. Этими словами он как бы усиливал нашу уверенность в том, что не сегодня-завтра мы будем убиты.               

        Но 13 марта война внезапно закончилась. Я, да и другие из рядовых узнали о конце войны в ночь на 13 марта. Я узнал об этом от ординарца комиссара батальона, нашего студента Саши Клепикова. А через некоторое вызвал меня писарь и поручил вместе с несколькими бойцами составлять списки убитых и оставшихся в живых, тех, кто прибыл из Шуи. Часа в два ночи списки были готовы, но командир взвода Смирнов дал мне новый приказ. Недалеко от нашей обороны в тылу был сложен огромный штабель из убитых бойцов. Вот командир взвода повел меня туда и поставил часовым у этого трагического штабеля. Стоял я один и охранял, точнее - исполнял роль "почетного караула" у нескольких сотен погибших. Так в последнюю ночь кровопролитной войны я с винтовкой в руках, в сильный мороз, в темноте прощался с безымянными товарищами. 

        В ту последнюю ночь и утром до 12 часов дня гремела канонада. Поступил приказ: выпустить в сторону врага без особого прицеливания как можно больше боеприпасов - снарядов, мин и патронов. Трескотня пулеметная, автоматная и винтовочная, грохот пушек и разрывы снарядов вдали были такие, что лопали ушные перепонки.

        Но ровно в 12 часов 13 марта 1940 года установилась непривычная тишина, которой не было с тех пор, как батальон прибыл на передовую. Радостное настроение, жить хотелось, хоть и пришли умирать добровольно.

         А вернулись - новое событие. Командир взвода находит меня, дает пистолет и приказывает спрятать его под куртку, благо она широкая и с поясом, так как берет меня в качестве сопровождающего на встречу с финскими офицерами. Суть переговоров заключалось в следующем: чтобы финны позволили собрать трупы наших на территории, занимаемой ими, а мы позволяем им забрать трупы на территории, занимаемой нашими. Наша делегация захватила несколько бутылок водки, буханок хлеба и немного мясных консервов. Все это угощение с удовольствием было принято финскими офицерами. С каким восторгом они схватили бутылки с водкой! Нам вручили несколько коробок конфет-леденцов, упакованных наподобие витаминных лепешек и по форме такие же, но на вкус, можно сказать, плохих (две упаковки я привез домой и угощал сестер, брата, мать, а отец не захотел и в руки брать).  На переговорах вот что случилось: финский офицер показал, как наши бойцы ходят на лыжах, - невероятно наклонился и, опираясь на палки, враскорячку прошел метров 20-30. А потом показал, как финны ходят на лыжах, - оперся на палки, подпрыгнул и побежал, словно олень. Так закончились переговоры.     
        Утром 14-го нас, добровольцев, постригли наголо. Дико нам это показалось. Я первый раз здорово поругался с политруком взвода, отдавшим такой приказ. Но ничего не помогло. Пришлось покориться этой глупости - стрижке наголо. Ну ничего, смирились. Головы-то хоть уцелели.

        ...Погрузились в эшелон. В соседнем вагоне находились финские пленные, выглядывавшие через решетки в окнах. Среди них были добровольцы шведы. Здоровенные молодые парни в спортивных костюмах. Один из них, указывая на эмблему лыжника на куртке, еле понятно говорил: "Я не финн, я швед, спортсмен". 

        10 дней эшелон добирался до Шуи. Прибыли утром. Встретила нас немногочисленная группа жителей и духовой оркестр. Конец марта, большие лужи, по которым мы строем шлепали в серых, проношенных до дыр валенках. Пришли в клуб "Безбожник", и тут нас раздели в полном смысле этого слова. Отобрали шинели, у кого случайно оказались, теплое белье, шерстяные кальсоны, шерстяные рубашки, гимнастерки, брюки и валенки. Оставили ватные брюки, вручили спецовочные ботинки, дырявые ватные куртки. Шапки-ушанки не отобрали. Выдали по 300 рублей рядовому составу и по 500 рублей младшим командирам, талоны на водку и забыли нас напрочь.

        У нас не было наград, хоть и крови пролили много в ожесточенных боях. Командиры то и дело менялись, то погибали от пуль и осколков, то обмораживались, ну и некому нас было представлять к наградам, да и моды тогда такой не наблюдалось. Из всех оставшихся в живых шуйских добровольцев наградили орденом Красной Звезды ординарца комиссара батальона, нашего студента Сашу Клепикова за то, что охранял и обслуживал чаем да питанием комиссара Парминова. Одна награда на батальон. Так вот и закончилось наше участие в финской кровавой войне.

 

Публикацию подготовил Виктор Степаков.

      

По страницам газет

         В конце декабря 1939 года сводки становятся все короче, в них сообщается в основном лишь о продвижении советских войск на второстепенных направлениях и о мелких стычках и артиллерийской перестрелке на Карельском перешейке. Почти исчезли корреспонденции с места боев.

        Дело в том, что хвастаться было просто не чем. К 12 декабря на Карельском перешейке удалось продвинуться на несколько километров и выйти лишь к переднему краю главной полосы обороны противника. Все дальнейшие попытки стоили наступавшим огромных потерь. Никакого "народного выступления" против законного правительства Финляндии не последовало, а созданное на территории СССР правительство Куусинена и так называемый 1-й корпус Народной Армии существовали только на бумаге (впоследствии упоминание о корпусе прозвучало 22 декабря, когда он "поздравил" И.В.Сталина с 60-летием со дня рождения). Мало радости принесло и сообщение ТАСС, опубликованное 16 декабря, об исключении СССР из Лиги Нации.

 

 По страницам газет

 

        Скупые оперативные сводки и резко изменившийся тон в оценке боевых действий на Карельском перешейке вызвали недоумение и массу вопросов среди населения. Как бы отвечая на них 23 декабря газеты опубликовали материал "Трехнедельный итог боевых действий в Финляндии. Сообщение штаба Ленинградского военного округа". В нем утверждалось, что Красная Армия добилась за это время серьезных успехов, продвинувшись на севере Финляндии на 130 км, на Улеаборском направлении - на 150 км, Сердобольском - на 80 км и Выборгском - на 64 км. Приводились и потери сторон, количество захваченной у противника техники. По приведенным данным, наши потери составили 1823 человека убитыми и 7 тысяч раненными, финской армии - 2200 человек убитыми, подобранных на нашей территории, 10 тысяч раненных и свыше 1400 пленных.

 

 

    

        Манера письма и стилистические особенности воспоминаний автора оставлены без изменений.